Все. Последний раз. Я обещаю себе. Последний раз. Мне это больше не нужно. У меня есть любимая девушка. Но сегодня - последний раз. Прощальная гастроль. Я быстро. Туда и обратно. И я пошел по вечерней улице. Легкий морозец слегка обжигал лицо. Я решил зайти лишь в детский сад и никуда больше. Сразу назад.
     Входная дверь даже не скрипнула. На территории садика горели лишь несколько тусклых лампочек. Было тихо. Очень тихо. Но я знал, что эта тишина обманчива. Где-то там, в темноте маленьких детсадовских беседок проходили начальную школу любви подростки нашей школы, а предприимчивые матросы с погранзаставы давали уроки юным жительницам нашего городка. К девяти часам вечера все беседки, как правило, были заняты, и амуры в течение двух часов торопливо и заботливо обслуживали своих нетерпеливых и непритязательных клиентов.
     Стараясь ступать неслышно, я подошел к первому от входа домику.
     - Вася, не балуйся, - раздался изнутри капризный девичий голосок.
     Эту парочку я знал. Вася был дуб и его робкое и бесперспективное баловство грозило растянуться на годы. Я проскользнул к следующему домику. Прислушался. Тишина. Неправда, я знал, там кто-то есть. Я затаил дыхание. Звук был едва уловим, но я его услышал. Здесь просто целовались.
     - Неужели ты еще ни с кем не целовалась? - послышался тихий вопрос.
     Ответ меня не интересовал. Возможно, что и ни с кем. Как я когда-то. Я пошел дальше. Третий домик стоял в таком месте, что был освещен хуже других. Кроме того, он был в стороне от главной дорожки, и парочки которым нужно было особое уединение, старались занять его пораньше. Я подошел ближе и уже за несколько шагов определил, что там происходило. Жаркое дыхание, стоны, похожие на плач, ритмичный скрип всего сооружения не оставлял никаких сомнений. Динамика любви.
     Как таковая.
     - Танечка, можно я кончу в тебя? - раздался хриплый от страсти мужской шепот.
     "Кончай, чего уж там", - подумал я и едва не сказал это вслух.
     Я осторожно отошел в сторону.
     Я не услышал, что ответила Танечка.
     Наверное, разрешила. Святое дело.
     Я прошел к четвертому домику. Я сразу понял, что тут, и правда, никого нет. Оставалось всего три беседки и спешить было некуда. Сегодня я и так в режиме спринтера. Через минуту я услышал шаги. К домику шли. Я замер. Они вошли внутрь. Парень усадил девушку на столик. Они стали целоваться. Я посмотрел в щелочку. Бог мой, да это были Димка со Светкой! Из моего класса. Однако! Все, сейчас ухожу. Прощайте все. Я к вам больше не приду. Послушаю, чем живет наша детвора и - чао, чао!
     Я весь превратился в слух.
     - Что-то случилось? - спросил Димка.
     - Я беременна, - сказала Света. - Я беременна.
     Теперь я понимаю, почему люди иногда прикрывают рукой рот от изумления.
     Чтоб не отвалилась челюсть.
     Ни хрена себе!
     - Мы были у врача, я беременна, - шептала она.
     - Не может быть, - хрипло произнес он.
     - Мы были у врача.
     - Кто это "мы"?
     - Мы с мамой.
     - Что сказал врач?
     - Он сказал, "девочка беременна, но она девственница".
     - Врач был мужчина?
     - Да. Еще он добавил, что это "синдром Девы Марии".
     - Синдром чего?
     - Девы Марии.
     - Что это означает?
     - Не знаю, - она, кажется, плакала.
     - Надо узнать, что это за синдром. Может это и не беременность.
     Я отошел на два шага. Такой новости я никак не ожидал. Доигрались детки с последней парты! Как же это у них получилось? Я усмехнулся, я представил, что было бы, если бы я сейчас вошел в домик и кратко объяснил им, что значит "синдром Девы Марии". Вот была бы хохма! Но ведь им не до шуток. Особенно ей. Да и он, наш новоиспеченный Иосиф, наверное, уже наложил в штаны от страха. Я пошел по главной тропинке садика, я шел к выходу. Меня больше ничего не интересовало. Прощай, моя постыдная страсть, прощай, я к тебе не вернусь.
     Во время каникул почти каждый вечер мы с Наташей проводили вместе. Мы ходили в кино, даже на бегали на танцы, в музей, на выставку. Я равнодушен к этому делу, но ей захотелось, и мы пошли. Днем мы, увязая ногами в песке, гуляли по берегу моря, бросали хлеб горластым, нахальным чайкам, отбегали от накатывающихся на нас волн и были очень счастливы. Оказывается, для этого нужно совсем немного.
     Быть влюбленным и быть с влюбленной.
     К сожалению, десятого ноября каникулы закончились, и снова началась школа. Я ревновал Наташу к Мишке, меня раздражало, что он сидит прямо позади нее.
     - У меня с ним ничего больше нет, - сказала она, когда я явно проявил
     признаки ревности.
     - А было? - спросил я.
     - Что было, то сплыло, - ответила она, - не ревнуй, у меня есть только ты.
     Зима пришла незаметно. То, что я описал в самом начале, насчет садика и Димки со Светкой, произошло в самый первый день зимы. А пятого декабря... Пятого мы сачковали, как же, выходной, День Конституции. Хороший день.
     В этот исторический день мы мельком виделись днем.
     - Приходи к нам сегодня вечером, - сказала Наташа.
     - К вам? Домой? Во сколько?
     - К шести.
     - А почему у тебя такой загадочный вид?
     - Ничего не загадочный. Потом узнаешь.
     - Ну, хорошо, к шести, так к шести.
     Честно сказать - волновался. Мы все еще с детства побаивались ее отца. Его милицейская фуражка приводила пацанву в легкий трепет. Еще ничего не нашкодив, мы уже боялись его. И вот мне предстояла встреча с ним. Особо дрейфить вроде было нечего, но я волновался. А ее мама? Как она воспримет меня? Они народ состоятельный, а мы? Несмотря на все разглагольствования об "отсутствии почвы для социального неравенства", мы все же чувствовали, что Наташа птичка иного полета.
     Все оказалось проще. Я нажал кнопку звонка, дверь открыла Наташа, и я вошел. На ней был длинный, ниже колен, оранжевый халатик, в таком одеянии я никогда не видел ее прежде. Теперь она казалась какой-то совсем домашней. Ее русая коса была переброшена вперед, на грудь.
     - Добрый вечер, - сказал я, украдкой заглядывая вглубь квартиры.
     - Привет, - ответила она. - Заходи.
     Я прошел в просторную прихожую и первым предметом, в который уперся мой взгляд, была форменная фуражка ее отца. Она лежала на специальной полочке, над всей остальной верхней одеждой. Как семейная реликвия.
     - Раздевайся, разувайся, вот тапочки, проходи, - она говорила очень тихо.
     - Кто-то спит? - спросил я, погружая ноги в мягкие, просторные чуни.
     - Никто не спит, просто я одна дома, - ответила она.
     Видимо, любой батон выглядел бы в эту минуту интеллектуальнее, чем я.
     - Они на концерте, в честь Дня Конституции, - улыбнулась Наташа.
     Какой я пень! Ведь сегодня праздник. В доме культуры концерт. Это бывает каждый год. Чтобы не отставать от Москвы. И что теперь? Мы одни? Получается, она специально позвала меня, зная, что весь вечер мы будем вдвоем? Вроде так.
     Мурашки забегали по моей спине.
     - Тут у нас кухня, тут зал, там спальня родителей, - я шел за ней, как на
     экскурсии.
     - Сколько же у вас комнат? - спросил я, только чтобы не молчать, как дундук.
     - Четыре.
     - Ничего себе. Да вы буржуи, - я потихоньку выходил из коллапса.
     - До буржуев нам далеко.
     - И сколько у вас метров?
     - Ей-богу, не ведаю, - ответила она смущенно.
     - Когда много, можно и не ведать, - хмыкнул я.
     - Пойдем, глянешь на мою келью, - сказала Наташа.
     - Вот, тут я пребываю, - Наташа развела руками. - Смотри.
     Я остановился, как вкопанный. На полу лежала огромная медвежья шкура.
     - Папа из Сибири привез в позапрошлом году.
     - Жалко зверюгу.
     - Мне тоже поначалу было жаль его, но я к нему привыкла, сидеть так классно.
     - Наступать-то на него хоть можно или вокруг обходить?
     - Не бойся, он не кусается.
     - Нет, я все-таки сниму тапки, - сказал я и, оставшись в носках, ступил
     на жесткую шерсть.
     - Я тоже люблю топать по нему босиком.
     На столике стоял стереомагнитофон, ни у кого из нас таких не было. Мелькнула мысль, что знаю Наташу с первого класса, но еще ни разу не был у нее в гостях. Как и она у меня.
     - Слушай, а к тебе кто-то ходит из наших?
     - Почти никто. Мы живем как-то обособленно. Даже не знаю, чем обьяснить.
     - Должностью твоего отца.
     - Я не думаю, что это главное, - она вздохнула.
     - И какие записи у тебя есть?
     - Адамо сеть, битлы, роллинги, что поставить?
     - Поставь Адамо.
     Она стала ставить катушку, а я подошел к книжной полке.
     - И где же Мандельштам?
     - Он спрятан, сейчас покажу.
     - Сколько журналов у тебя.
     - Все отец приносит.
     - И это все конфискат?
     - Нет, что ты, это ему знакомые несут. Садись вот сюда, в ногах правды нет.
     - Уютно у тебя, - я плюхнулся в кресло.
     - Вот Мандельштам, взгляни, - она стояла совсем рядом со мной.
     - Такой тоненький и столько шуму?
     - Он ведь мало написал.
     - Дашь почитать?
     - Нет, отец выносить не разрешает. Только здесь. Хочешь, посмотрим журналы.
     В магнитофоне, наконец, кончился пустой кусок ленты и раздался слегка хриплый голос Адамо. Атмосфера в комнате стала совсем другой. Я сидел в кресле, на коленях у меня лежала стопка зарубежных журналов, а рядом со мной стояла моя любимая девушка. Я все еще чувствовал себя неуверенно, какой-то трудно объяснимый страх когтистой лапкой сжимал мое сердце. Почему-то вспомнилась книжка про кошек, где говорилось, что для вязки (экое слово-то!), так вот, для вязки нужно нести кошку к коту, а никак не наоборот. Если принести кота к кошке, то у него ничего не выйдет. Я вдруг почувствовал себя тем самым котом, которого принесли к кошке, и у которого, конечно же, ничего не выйдет.
     - Я сижу, а ты стоишь? Давай наоборот, - сказал я.
     - Нет, ты сиди, а я сяду на подлокотник, - она стала моститься.
     - Так тебе все равно неудобно. Может, сядем на кровать?
     Честное слово, я сказал это без задней мысли. Просто у меня дома сидеть на кровати было обычным способом времяпрепровождения. Наташа слегка покраснела.
     - Нет, - сказала она, - если так хочешь, давай сядем на мишку.
     - Давай, никогда не сидел на шкуре косолапого.
     И мы уселись. Я вытянул ноги, уперся спиной в низ кресла, Наташа села рядом. подобрав ноги под себя. Я стал листать журнал, в основном это были эффектные снимки зарубежных актеров, кадры из каких-то незнакомых кинофильмов. Наташа стала что-то рассказывать, комментировать, а у меня кровь застучала в висках. Я мучительно хотел ее обнять. Насколько просто это было в лесу, в кино, в парке, настолько казалось невозможным здесь, у нее дома. Незримый лик ее отца, словно призрак командора, смотрел на меня изо всех углов. Журнал лежал у меня на коленях, а она водила по нему своей маленькой, тонкой ручкой, и эти легкие прикосновения я чувствовал бедрами, мой дружок болезненно напрягшийся с того момента, как я сюда вошел, от этих ее движений, похоже, собрался вовсе лопнуть. Вообще, весь этот месяц нашей бурной любви, мой дружок вел себя кошмарно.
     Он стоял день и ночь.
     Я просыпался утром - торчит. Я писал в школе контрольную -торчит. Я летел на свидание - еще больше торчит. Я целовался с Наташей, он требовал своего, я нарочно притягивал к себе девушку так, чтобы дать возможность этому нахалу прижаться к ее телу, и только в тех редких случаях, когда случалось так, как тогда на балконе, тогда он успокаивался, но ненадолго. Дружок снова и снова требовал своего. И его решительные настроения, похоже, пересилили мой страх перед Наташиным отцом. Я завел назад руку и осторожно обнял Наташу за плечи. Она замерла и замолчала, потом медленно повернула ко мне голову. Я потянул ее к себе и поцеловал. Люблю тебя, прошептал я, оторвавшись на мгновение от ее губ, и тут же припал к ней снова. С восторгом, словно это было впервые, я почувствовал, что Наташа отвечает на мои поцелуи, она прижалась ко мне, я положил руку на ее грудь, и меня словно обожгло. Сквозь тонкую ткань ее халатика я ощутил, что на моей девочке нет лифчика. Журналы упали в сторону. Заморские красавицы с завистью смотрели на нас со своих глянцевых обложек.
     - Какая ты красивая, Ната, - шептал я и целовал ее в шею.
     - Самая обычная, - ответила она, голос ее дрожал.
     - Давай расстегнем совсем, - сказал я и стал расстегивать ее халат.
     Честное слово, если бы она стала сопротивляться, если бы хоть жестом или словом попыталась остановить меня, я уверен, я бы остановился, я бы перестал.
     Но она не сопротивлялась. Она позволила мне полностью расстегнуть пуговки, и я едва не ошалел от восторга. Путь был открыт, меня ждали, меня любили, я любил, я хотел ее, эту девочку и ничто не могло меня, а еще точнее, нас, остановить. Я балдел от вида ее грудей с темными бугорками сосков, от всего ее стройного, юного тела, от вида ее маленьких белых кружевных трусиков.
     - А где справедливость? - засмеялась она, когда я стал целовать ее грудь.
     И я понял. Лопух! Я вскочил и разделся с такой скоростью, на которую только был способен. Я оставался в одних трусах. Как и она. Правда, у нее на плечах оставался ее халатик, но это уже не имело никакого значения.
     Мы лежали на боку лицом друг к другу и я гладил ее грудь, одну, другую. Затем мы снова стали целоваться, я лег на девушку, я уперся локтями, чтоб не давить ее своим весом. И настала минута, когда я привстал и начал снимать с нее трусики, и она не сопротивлялась. Она даже слегка приподнялась, чтобы мне было удобнее. Теперь она была совсем голая. Я торопливо сбросил трусы. Я гладил, я ласкал ее, мой дружок упирался в ее живот, я стал сдвигаться ниже, и вдруг она сделала движение, после которого стало ясно одно, назад пути нет.
     Она раздвинула ноги.
     Я беспомощно тыкался своим напряженным до предела дружком куда-то в низ ее живота, но не находил цели. Я, не переставая, целовал ее в губы, точнее, мы непрерывно целовались, а там внизу, на жаркой планете любви моя ракета пыталась нырнуть в вожделенную шахту и не могла. Ничего не получалось. Снова и снова. И никак. Я промычал ей в ухо что-то нечленораздельное.
     - Что? - спросила она чуть слышно.
     - Не получается, - пробормотал я жалобно.
     Я уже хотел помочь себе рукой и погладил ее там, внизу. Она была вся такая влажная, ты хочешь, прошептал я и неожиданно ощутил новое Наташино движение: она согнула колени и подтянула их кверху, так, что я краем глаза увидел блеск их гладкой кожи. И в тоже мгновение с совершенно непередаваемым восторгом я почувствовал, что попал.
     Я попал, попал, попал.
     Наверное, благодаря ее движению. Наверное. Но это случилось. Я начал входить в нее. И это уже описать невозможно. Я овладевал любимой. Она отдавалась мне. Она становилась моей. Наташа тихо охнула, вздрогнула, а я, дрожа и едва не вскрикивая от страсти, преодолел весь путь. Ожидаемой преграды я не ощутил, но было туговато. Секундная горечь сменилась невообразимой радостью.
     Я был в ней. Я был в ней. Большими буквами до конца страницы.
     Только четыре слова. Я был в ней.
     Полностью.
     Я вошел и замер. Мы не целовались. Я смотрел в ее лицо и не двигался. Ее рот был приоткрыт, она резко и жарко дышала, глаза ее были почти закрыты. Я не двигался. Ее длинные, черные ресницы вздрогнули, и она посмотрела на меня затуманенным взглядом.
     - Ну что же ты? Давай... - прошептала она почти неслышно.
     - У меня нет этого... Я без ничего.
     - Не бойся. Сегодня можно все. Давай...
     И она снова прикрыла глаза, голова ее слегка склонилась набок.
     И я стал давать.
     Я давал за все свои предыдущие неудачи на любовном фронте, я давал за свою ужасную низменную страсть к подглядыванию, я словно чувствовал, как она, эта зараза, уходит из меня, чтоб никогда уже не вернуться. Я давал со всей своей нерастраченной юношеской горячностью, я давал, давал, и дыхание наше стало шумным и жарким. Я давал и слышал ее тихие стоны, я давал, поражаясь точной слаженности наших движений. Я давал и чувствовал, что взлетаю на край, еще чуть-чуть и случится, то, что она разрешила. "Сегодня можно все". Бывают ли слова слаще?
     Особенно, если в первый раз.
     Я не знаю, какую я проживу жизнь. Длинную или короткую. Но если есть некто, кто управляет нашим разумом и чувствами, то я хотел бы попросить его только об одном - чтоб никогда не стерлись из моей памяти эти волшебные минуты моей первой близости с любимой девушкой. С моей женщиной. С той, с которой я стал мужчиной.
     Я почувствовал, что все - сейчас. Сейчас.
     И это началось. Остановиться было невозможно.
     Я выдыхал ей в ухо ужасные, стыдные слова:
     - Наташа! Я спускаю! Я спускаю! Я спускаю. Я спускаю... Любимая... О-о!
     Я бился в сладчайшей, невообразимой судороге. Я наполнял ее.
     Я попытался разобрать ее страстный шепот и услышал:
     - Я почувствовала! О, боже, я почувствовала. Ой, я чувствую! Ой, ой, ой...
     Ее тело вдруг стало, как стальная пружина, она выгнулась мне навстречу и мелко задрожала, груди ее стали такими твердыми, что я ощутил это рукой, она громко взвизгнула и впилась зубами в мое плечо, не впилась, а скорее просто уткнулась в него раскрытым ртом и тонкое, длинное "а-а-а-а" завершило ее и мое сладкое страдание. Она откинулась назад, а я, стараясь удерживаться на локтях, упал на нее.
     Никак не получалось дышать нормально. Тоже мне, спортсмен, подумал я про себя. Ее тело сотрясалось, как после рыданий. Я стал целовать ее щеки, я шептал ей, что люблю ее, что буду любить всегда, я спросил, хорошо ли ей было? Да, ответила она, всхлипывая.
     - Ты не жалеешь? - шепнул я ей.
     - Нет, я сама этого хотела, - ответила она с обескураживающей искренностью.
     - Со мной - хотела? - спросил я.
     - С тобой, с тобой, - она легко поцеловала меня в нос.
     - Люблю тебя, - повторил я в который раз за этот вечер.
     - И я тебя.
     Удивительно, но там, внизу, мой дружок, хотя и подрастерял почти весь свой задор, тем не менее не желал покидать гостеприимное пространство. Еще более удивительно оказалось то, что минут через десять, когда мы уже могли дышать спокойно и шептали друг другу всякие нежности, он, словно обидевшись, что о нем забыли, начал подниматься и быстро встал во весь рот. Там, где и был.
     Мы с Наташей посмотрели друг на друга удивленно.
     - Что это значит? - рассмеялась она.
     - Наверное, мы плохо полили нашу розочку.
     - А, по-моему, даже чересчур.
     - Нет, плохо, - я потихоньку задвигался.      Говорят, весна пора любви. А что делать, если она приходит зимой? Как ко мне. Я влюбилась. Влюбилась по-настоящему. Даже не ожидала от себя такого. Мишка, и все что с ним было, теперь где-то далеко-далеко, словно и не со мной все это произошло. Я люблю Игоря. Он, оказывается, такой славный. Как я раньше не замечала? Мы встречаемся каждый день. И если с Мишкой мы и на люди-то не показывались, все только жались по углам, то с Игорем мы ходим везде и всюду. Культурная программа у нас в городке невелика, особенно зимой, но тем не менее мы посетили и наш музей с историческими черепками греческих амфор, и концерт симфонической музыки, который попал в наш городок скорее по какому-то недоразумению, и выставку советской графики, которую привез с собой некий художник, решивший провести зиму у моря.
     Везде мы вели себя плохо. Мы целовались, спрятавшись за скульптуру древнего грека, который, правда, тоже не отличался скромностью, так как был голый. Я, смеясь, увернулась от губ Игоря и едва не уткнулась носом в мужское начало грека, которое печальной сосиской свисало вниз, к полу. На концерте Игорь взял мою руку в свою, и так мы сидели все время, это очень не понравилось какой-то бабуле, а когда он положил руку мне на колено, эта мымра не смогла удержаться и прошипела что-то насчет Рахманинова и прямо связанной с этим скромностью. Игорь руку убрал. Но мы рассмеялись. На выставке графики мы вообще обнаглели, мы ушли в дальний зал, где абсолютно никого не было, только мы и передовики труда, строго взиравшие на нас со своими молотками, граблями и тяпками. И там, под пристальными взглядами стахановцев и челюскинцев мы сначала тихонько целовались, а затем Игорь стал гладить мою грудь сквозь свитер, я совсем не противилась, почувствовала его ладони на бедрах под юбкой, он гладил мои ноги снизу вверх, но при этом мои бедра обнажились до самых трусиков. И не было сил противиться, и хотелось, чтоб он так ласкал меня, хотелось поцелуев, мне хотелось любви. Мы встречались вечерами, я трепетала от его рук, от его пальцев и прежняя тревога закралась в мою душу. Сомнения мои были такими сильными, что я, страшно сказать, решила отдаться Игорю. Мне хотелось, чтоб все произошло по-настоящему. По-взрослому. Мы любим друг друга. Мы изводим друг друга ласками. Но может это нехорошо, что мы все время вот так, руками, да пальцами. Хочу по-настоящему, шептала я себе, хочу, чтоб было все. И я стала строить планы. Так, мы оба неопытны, думала я, значит, нужно рассчитывать только на защиту по моему календарю. Получалось, что с третьего по десятое декабря. Гарантировано. Теперь, где? По-настоящему, значит, в постели, значит, дома. У него? Но как сказать, давай, я к тебе приду? Отнюдь! У кого-то из подружек? Нет у меня таких подружек. И потом, это сразу станет всем известно. Значит, только у меня дома. Я смотрела на красную пятерку в календаре и ничего не могла придумать. Ведь матушка почти все время дома. Пятое число снова попалось на глаза. Бог ты мой, да вот же оно! Пятое! День славной сталинской Конституции. Вечером мои пойдут на торжественное собрание, потом будет концерт. Обычно они меня берут с собой, но в этот раз я скажусь больной, я это умею. Ля-ля-ля! Все! Так и сделаем.      Вот и все. Признаюсь, я полюбил моих подростков. Мне не хотелось с ними расставаться, и я, набравшись смелости, пошел в школу, зашел к директрисе и долго пытался объяснить ей, кто я такой и что мне нужно.
     - Зачем вам классные журналы такой давности?
     - В то время здесь учились дети моих знакомых.
     - Нет, я не могу, я не имею права. Какие фамилии Вас интересуют?
     Я назвал.
     - Нет, я таких не помню. Значит, это было еще до меня. До того, как я стала
     директором.
     Я пошел в адресный стол и там меня ждало разочарование. Все мои подростки уехали, кто учиться, кто в армию. Но никто из них не вернулся назад. Получалось, что шесть тетрадей - это единственная память, оставшаяся от моих героев. Стало как-то жутковато. Вспомнился Игорь и его рассуждения о том, что нам грозит вымирание. Это утвердило меня в мысли предать записи гласности.
     И все-таки я нашел человека, который знал авторов моей повести. Это была их учительница русского языка. Она утверждала, что помнит всех своих учеников.
     - Ольга Васильевна, так Вы их всех помните?
     - Всех поименно.
     - Вот повесть, написанная по их дневникам, не поможете ли отредактировать?
     - Конечно, помогу. Как не помочь?
     Она читала повесть три дня. Когда я пришел к ней, она стала сокрушаться.
     - Ужас. Ужас.
     - Что, так плохо?
     - Мне так и не удалось научить их правильно выделять при письме прямую речь.
     Тут я понял, что она, видимо, слегка тронулась рассудком. Она совершенно не восприняла смысл написанного, зато тщательно выверила грамматику и синтаксис.
     Потом я дал рукопись моему другу, работнику прокуратуры.
     - Посмотри, можно ли это печатать? - спросил я его.
     Он тоже читал повесть три дня. Вердикт он выносил, вальяжно развалившись в кресле. Тыча пальцем в наиболее откровенные места в тексте, говорил о строгой ответственности, к которой следует привлечь автора за вот эту фразу и за эту.
     - Смотри, вот паренек раздевает девушку. В девятом классе! Это невозможно!
     - А ты считаешь, в каком классе это возможно?
     - В каком? - на его лице блуждала улыбка. Он что-то натужно вспоминал.
     - В десятом! На двадцать третье февраля, - радостно заявил он.
     - А я тоже на двадцать третье, - чуть не воскликнул я, - только в восьмом.
     Но тут я осознал, что мой знакомый зациклился, так же как учительница, только на своем. Разговора, увы, не получилось.
     Тогда я вспомнил, что есть человек с совершенно свежим восприятием жизни.
     Только маленький.
     Недавно мою трехлетнюю племянницу спросили: "Ксюша, какой фильм тебе больше всего понравился? Из тех, что ты смотрела по видику?" "Про то, как дяденька с тетенькой лежали голенькие на диване, и он ее целовал и гладил" - ответила девчушка.
     Вот оно.
     Ребенок не знает, что он уже умеет бить ниже пояса.
     По догмам.
     Не мордобой разнузданных боевиков, не пальба в бесконечных детективах. И даже не мультяшки. И если потребуется, то пусть маленькая Ксюша будем защитником моих подростков.
     А еще лучше - судьей.
     
     

Остальные рассказы Олега Болтогаева Вы можете найти здесь.