Предыстория

Началось все с того, что заметив в своем настроении некую склонность к депрессии, я решил оставить работу учителя и наняться матросом на китобойное судно. Мое сердце требовало приключений и незабвенной романтики бескрайнего океана.

Я запихнул пару рубашек в свой старый ковровый саквояж, подхватил его под мышку и отправился в путь к мысу Горн. Покинув славный старый город Манхэттен, я во благовремении прибыл в Нью-Бедфорд. Дело было в декабре, поздним субботним вечером. Каково же было моё разочарование, когда я узнал, что маленький пакетбот до Нантакета уже ушёл и теперь до понедельника туда ни на чём нельзя будет добраться.

Поскольку большинство молодых искателей тягот и невзгод китобойного промысла останавливаются в этом самом Нью-Бедфорде, дабы оттуда отбыть в плавание, мне, разумеется, и в голову не приходило следовать их примеру. Ибо я твёрдо вознамерился поступить только на нантакетское судно.

Итак, мне предстояло провести в Нью-Бедфорде ночь, день и ещё одну ночь, прежде чем я смогу отплыть к месту моего назначения, и посему возник серьёзный вопрос, где я буду есть и спать всё это время. Ночь отнюдь не внушала доверия, это была, в общем-то, очень тёмная и мрачная ночь, морозная и неприятная. Никого в этом городе я не знал. Своими жадными скрюченными пальцами-якорями я уже обшарил дно карманов и поднял на поверхность всего лишь жалкую горстку серебра. «Так что, куда бы ты ни вздумал направиться, Измаил, — сказал я себе, стоя посреди безлюдной улицы с мешком на плече и любуясь тем, как хмурится небо на севере и как мрачнеет оно на юге, — где бы в премудрости своей ты ни порешил приклонить главу свою на эту ночь, мой любезный Измаил, не премини осведомиться о цене и не слишком-то привередничай».

И я снова пошёл по улицам, пока не различил наконец поблизости от пристани какой-то тусклый свет и не уловил в воздухе тихий унылый скрип. Подняв голову, я увидел над дверью раскачивающуюся вывеску, на которой белой краской было изображено нечто, отдалённо напоминающее высокую отвесную струю туманных брызг, а под ней начертаны следующие слова: «Гостиница «Китовый фонтан», Питер Гроб».

«Гроб? Китовый фонтан? Звучит довольно зловеще при данных обстоятельствах», — подумал я. Свет оттуда шёл такой тусклый, вокруг в этот час всё казалось таким спокойным и так по-нищенски убого поскрипывала над ним вывеска, что я понял — именно здесь я смогу найти пристанище себе по карману и наилучший гороховый кофе.

Странное это было сооружение — старый дом под островерхой крышей совсем перекосился на один бок, словно несчастный паралитик.

Что ж давайте отдерём лёд с обмёрзших подошв и поглядим, что представляет собой гостиница «Китовый фонтан».



Гостиница «Китовый фонтан»

Входя под островерхую крышу гостиницы «Китовый фонтан», вы оказываетесь в просторной низкой комнате, обшитой старинными деревянными панелями, напоминающими борта ветхого корабля смертников.

Картина на стене изображает китобойца, застигнутого свирепым ураганом у мыса Горн; океан безжалостно швыряет полузатопленное судно, и только три его голые мачты ещё поднимаются над водой; а сверху огромный разъярённый кит, вознамерившийся перепрыгнуть через корабль, запечатлён в тот страшный миг, когда он обрушивается прямо на мачты, словно на три огромных вертела.

Вся противоположная стена сплошь увешана чудовищными дикарскими копьями и дубинками. Какие-то блестящие зубы густо унизывали деревянные рукоятки, так что те походили на костяные пилы. Другие были украшены султанами из человеческих волос. Тут же висели старые заржавленные китобойные гарпуны и остроги, все гнутые и поломанные. С иными из них были связаны целые истории.

Пересекая эту сумрачную комнату, вы через низкий сводчатый проход попадаете в буфетную. Эта комната ещё сумрачнее первой; над самой головой у вас выступают такие тяжёлые балки, а под ногами лежат такие ветхие корявые доски, что вы готовы вообразить себя в кубрике старого корабля, в особенности если дело происходит бурной ночью, когда этот древний ковчег, весь сотрясается от ударов ветра. Сбоку у стены там стоял похожий на полку стол, уставленный потрескавшимися стеклянными ящиками, в которых хранились запылённые диковины, собранные в самых отдалённых уголках нашего просторного мира. А из дальнего конца комнаты выступала буфетная стойка, как ни странно, но это была огромная аркообразная китовая челюсть, такая широкая, что чуть ли не целая карета могла проехать под ней. Внутри она была увешана старыми полками, кругом уставленными старинными графинами, бутылками, флягами; и в этой всесокрушающей пасти суетился маленький сморщенный старичок, втридорога продававший морякам горячку и погибель за наличные деньги.

Войдя в помещение, я увидел у стола группу молодых моряков, разглядывавших в тусклом свете заморские диковины. Я нашёл глазами хозяина и, заявив ему о своём намерении снять у него комнату, услышал в ответ, что его гостиница полна — нет ни одной свободной постели.

— Однако постойте, — тут же добавил он, хлопнув себя по лбу, — вы ведь не станете возражать, если я предложу вам разделить ложе с одним гарпунщиком, а? Вы, я вижу, собрались поступать на китобоец, вот вам и надо привыкать к таким вещам.

Я сказал ему, что не люблю спать вдвоём в одной постели, что если уж я когда-нибудь и пошёл бы на это, то здесь всё зависит от того, что представляет собой гарпунщик; если же у него (хозяина) действительно нет другого места и если гарпунщик будет не слишком неприемлем, то, уж конечно, чем и дальше бродить в такую морозную ночь по улицам чужого города, я готов удовлетвориться половиной одеяла, которым поделится со мной любой честный человек.

— Ну, то-то. Вот и отлично. Да вы присядьте. Ужинать-то, ужинать будете? Ужин сейчас уж поспеет.

Я сел на старую деревянную лавку, вдоль и поперёк покрытую резьбой.

Наконец нас — человек пять-шесть — пригласили к столу в соседней комнате. Там стоял холод, камин даже не был затоплен — хозяин сказал, что не может себе этого позволить. Только тускло горели две сальные свечи в двух витых подсвечниках. Пришлось нам застегнуть на все пуговицы свои матросские куртки и греть оледеневшие пальцы о кружки с крутым кипятком. Но накормили нас отменно. Не только картошкой с мясом, но ещё и пышками, да, клянусь богом, пышки к ужину! Один юноша в зелёном бушлате набросился на эти пышки самым свирепым образом.

— Эй, парень, — заметил хозяин, — помяни моё слово, сегодня ночью тебя будут мучить кошмары.

— Хозяин, — шёпотом спросил я, — это не тот самый гарпунщик?

— Да нет, — ответил он мне с какой-то дьявольской усмешкой, — тот гарпунщик — смуглый молодой человек. И пышек он никогда не станет есть, нет, нет, он ест одни бифштексы. Да и те только с кровью.

— У него губа не дура, — говорю. — Но где же он сам-то? Здесь?

— Вскорости будет здесь, — последовал ответ.

Этот «смуглый» гарпунщик начинал внушать мне некоторые опасения. На всякий случай я принял решение, если нам всё-таки придётся спать с ним вместе, заставить его раздеться и лечь в постель первым.

Ужин кончился, и общество вернулось в буфетную, где я, не видя иного способа убить время, решил посвятить остаток вечера наблюдениям над окружающими.

Было уже около девяти часов. В комнате наступила почти сверхъестественная тишина.

Никто не любит спать вдвоём. Право же, даже с родным братом вы всей душой предпочли бы не спать вместе. Не знаю, в чём тут дело, но только люди, когда спят, склонны проделывать это в уединении. Ну, а уж если речь идёт о том, чтоб спать с чужим, незнакомым человеком, в незнакомой гостинице, в незнакомом городе, и незнакомец этот к тому же ещё гарпунщик, в таком случае ваши возражения умножаются до бесконечности. Да и не было никаких реальных резонов для того, чтобы я как матрос спал с кем-нибудь в одной кровати, ибо матросы в море не чаще спят вдвоём, чем холостые короли на суше. Спят, конечно, все в одном помещении, но у каждого есть своя койка, каждый укрывается собственным одеялом и спит в своей собственной шкуре.

И чем больше я размышлял о гарпунщике, тем неприятнее становилась для меня перспектива спать с ним вместе. Справедливо было предположить, что раз он гарпунщик, то бельё у него вряд ли будет особенно чистым и наверняка — не особенно тонким. Меня просто всего передёргивало. Кроме того, было уже довольно поздно, и моему добропорядочному гарпунщику следовало бы вернуться и взять курс на постель. Подумать только, а вдруг он заявится в середине ночи и обрушится прямо на меня — разве я смогу определить, из какой грязной ямы он притащился?

— Хозяин! Я передумал относительно гарпунщика — я с ним спать не буду. Попробую устроиться здесь, на лавке.

— Как пожелаете. Жаль только, я не смогу ссудить вас скатертью взамен матраса, а доски здесь дьявольски корявые — все в сучках и зазубринах. Впрочем, постойте-ка, приятель, у меня тут в буфете есть рубанок. Погодите минутку, я сейчас устрою вас как следует. — Говоря это, хозяин достал рубанок и, смахнув предварительно с лавки пыль своим старым шёлковым платком, принялся что было мочи стругать моё ложе, ухмыляясь при этом какой-то насмешливой ухмылкой. Стружки летели во все стороны, покуда лезвие рубанка вдруг не наткнулось на дьявольски крепкий сучок. Хозяин едва не вывихнул себе кисть, и я стал заклинать его во имя господа, чтобы он остановился - как ни стругай, никогда в жизни из сосновой доски не сделаешь пуховой перины. Снова ухмыльнувшись, он собрал стружки, сунул их в большую печь посреди комнаты и занялся своими делами, оставив меня в мрачном расположении духа.

Я примерился к лавке и обнаружил, что она на целый фут короче, чем мне надо; однако этому можно было помочь посредством стула. Но она оказалась к тому же ещё и на целый фут уже, чем необходимо, а вторая лавка в этой комнате была дюйма на четыре выше и понял всю неосуществимость своего плана.

А, дьявол забери этого гарпунщика, подумал я; однако постой-ка, я ведь могу упредить его — заложить засов изнутри, забраться в его постель, и пусть тогда колотят в дверь как хотят — я всё равно не проснусь. Мысль эта показалась мне недурна, но, подумав ещё немного, я всё-таки от неё отказался. Кто его знает, а вдруг наутро, выйдя из комнаты, я тут же наткнусь на гарпунщика, готового сбить меня с ног ударом кулака?

Я снова огляделся вокруг, по-прежнему не видя иной возможности сносно провести ночь, как только в чужой постели, и подумал, что, быть может, я всё-таки напрасно так предубеждён против неведомого мне гарпунщика. Подождука ещё немного. Может скоро он, наверно, заявится. Я рассмотрю его хорошенько, и, может быть, мы с ним отлично выспимся, кто знает?

Однако время шло, другие постояльцы по одному, по двое и по трое входили в гостиницу и разбредались по своим комнатам, а моего гарпунщика всё не было видно.

— Хозяин, — сказал я, — что он за человек? Он всегда так поздно приходит?

Дело было уже близко к двенадцати.

Хозяин снова усмехнулся своей издевательской усмешкой, словно что-то недоступное моему пониманию сильно его развлекало.

— Нет, — ответил он мне, — обычно он возвращается рано. Рано в кровать, рано вставать. Ранняя пташка. Но сегодня он отправился торговать. Никак не пойму, что это его так задержало, разве только он никак не продаст свою голову.

— Продать свою голову? Что за небылицы ты плетёшь? — Ярость моя постепенно возрастала. — Уж не хочешь ли ты сказать, хозяин, что в субботний вечер или, вернее, в утро святого воскресенья твой гарпунщик занимается тем, что ходит по всему городу и торгует своей головой?

— Именно так, — подтвердил хозяин. — И я предупредил его, что ему не удастся продать её здесь: рынок забит ими.

— Чем забит? — заорал я.

— Да головами же. Разве в нашем мире не слишком много голов?

— Вот что, хозяин, — сказал я совершенно спокойно, — советую тебе угостить этими россказнями кого-нибудь другого — я не такой уж зелёный простачок.

— Возможно, — согласился он, выстругивая из палочки зубочистку. — Да только думается мне, быть вам не зелёным, а синим, если этот гарпунщик услышит, как вы хулите его голову.

— Да я проломлю его дурацкую голову! — снова возмутился я невразумительной болтовнёй хозяина.

— Она и так проломана.

— Проломана? То есть как это проломана?

— Ясное дело, проломана. Поэтому-то, я думаю, он и не может её продать.

— Хозяин, перестаньте затачивать зубочистки. Нам с вами нужно понять друг друга и притом без промедления. Я прихожу к вам в гостиницу и спрашиваю постель, а вы говорите, что можете предложить мне только половину и что вторая половина принадлежит какому-то гарпунщику. И об этом самом гарпунщике, которого я даже ещё не видел, вы упорно рассказываете мне самые загадочные и возмутительные истории, словно нарочно стараетесь возбудить во мне неприязненное чувство по отношению к человеку, с которым мне предстоит спать в одной кровати. Поэтому я требую, хозяин, чтобы вы оставили недомолвки и объяснили мне, кто такой этот гарпунщик и что он собой представляет. И прежде всего, хозяин, будьте добры признать, что эта история с продажей головы вымышленная, ибо, в противном случае, я считаю её очевидным доказательством того, что ваш гарпунщик совершенно не в своём уме, а я вовсе не желаю спать с помешанным.

— Ну и ну, — проговорил хозяин, едва переводя дыхание. — Довольно длинная проповедь. Да только зря вы волнуетесь. Этот гарпунщик, о котором я вам говорю, только недавно вернулся из рейса по Южным морям, где он накупил целую кучу новозеландских бальзамированных голов (они здесь ценятся как большая редкость), и распродал уже все, кроме одной: сегодня он хотел обязательно продать последнюю.

Это объяснение рассеяло тайну, только что представлявшуюся необъяснимой, и доказало, что хозяин, в общем-то, не имел намерения дурачить меня, но в то же время, что мог я подумать о гарпунщике, который всю ночь с субботы на воскресенье проводил на улице за таким людоедским делом, как торговля головами мёртвых идолопоклонников?

— Можете мне поверить, хозяин, этот гарпунщик — опасный человек.

— Платит аккуратно, — последовал ответ. — Однако, ведь уже страсть как поздно, пора и на боковую. Ей-богу, послушайте вы меня, это отличная кровать. Да вот пойдёмте-ка, взгляните сами.

Сказав это, он зажёг свечу и протянул её мне, пропуская меня вперёд. Но я стоял в нерешительности, и тут он, взглянув на часы в углу комнаты, воскликнул:

— Ну, вот и воскресенье! Сегодня ночью вы уже не увидите своего гарпунщика. Видно, он стал на якорь где-то в другом месте. Да пошли же, пошли! Идёте вы или нет?

Я поразмыслил ещё минуту, а затем мы зашагали вверх по лестнице, и я очутился в небольшой, холодной, как устричная раковина, комнатке, посреди которой действительно стояла чудовищная кровать, настолько большая, что в ней спокойно уместились бы четыре спящих гарпунщика.

— Ну вот, — сказал хозяин и поставил свечу на старый матросский сундук— теперь устраивайтесь поудобнее. Спокойной вам ночи.

Я оторвал взгляд от кровати, оглянулся, но он уже исчез.

Тогда я отвернул одеяло и наклонился над постелью. Далёкая от какой бы то ни было изысканности, она тем не менее оказалась при ближайшем рассмотрении вполне сносной. Тогда я стал оглядывать комнату, но не обнаружил здесь никакой другой мебели, кроме грубо сколоченной полки и камина. Из предметов, не входящих непосредственно в обстановку этой комнаты, здесь был большой матросский мешок, содержащий, без сомнения, гардероб гарпунщика. Сверх того, на полке над камином лежала связка костяных рыболовных крючков диковинного вида, а у изголовья кровати стоял длинный гарпун.

Потом я уселся на край кровати и стал размышлять о торгующем головами гарпунщике. Поразмыслив некоторое время на краю кровати, я встал, снял куртку и малость поразмыслил в одной рубашке. Но почувствовав, что полураздетый я начинаю замерзать, и вспомнив, как хозяин уверял меня, что гарпунщик сегодня вовсе не вернётся домой, я без дальнейших колебаний разулся и скинул панталоны, а затем, задув свечу, повалился на кровать и поручил себя заботам провидения.

Наконец, я забылся лёгкой дремотой и готов был уже отплыть с попутным ветром в сонное царство, как вдруг в коридоре раздались тяжёлые шаги и в щели под дверью замерцал слабый свет.

Господи, помилосердствуй, думаю, ведь это, должно быть, гарпунщик, проклятый торговец головами. А сам лежу совершенно неподвижно, преисполнившись решением не произнести ни слова, покуда ко мне не обратятся.

Держа в одной руке свечу, а в другой — ту самую новозеландскую голову, незнакомец вошёл в комнату и, даже не взглянув на кровать, поставил свечу прямо на пол в дальнем углу. Я горел желанием рассмотреть его лицо, но, занятый развязыванием мешка, он некоторое время стоял, отвернувшись от меня. Однако, справившись наконец с верёвками, он обернулся и, о небо! Что я увидел! Какая рожа! Цвета тёмно-багрового, это лицо было усеяно большими чёрными квадратами. Мне припомнился рассказ о белом человеке — тоже китобое, — который попал к каннибалам и был подвергнут ими татуировке. И я решил, что и этот гарпунщик во время своих дальних плаваний пережил подобное приключение. Ну и что с того, в конце концов подумал я.

Ведь это всего лишь его внешний облик, можно под всякой кожей быть честным человеком. Затем он снял шапку — и тут я чуть было не взвыл от изумления. На голове у него не было волос, во всяком случае ничего такого, о чём бы стоило говорить, только небольшой чёрный узелок, скрученный над самым лбом. Если бы незнакомец не стоял между мною и дверью, я бы пулей вылетел из комнаты — быстрее, чем расправлялся когда-либо с самым вкусным обедом.

По совести говоря, я настолько был перепуган, что не имел духу окликнуть его и потребовать удовлетворительного объяснения относительно всего того, что представлялось мне в нём загадочным.

Между тем он продолжал раздеваться и наконец обнажил грудь и руки. Умереть мне на этом самом месте, ежели я лгу, но только упомянутые части его тела, обычно скрытые одеждой, были разграфлены в такую же клетку, как и лицо; и спина тоже была вся покрыта чёрными квадратами. Мало того, даже ноги его были разукрашены, будто целый выводок тёмно-зелёных лягушек карабкался по стволам молодых пальм. Теперь было совершенно ясно, что это — какой-то свирепый дикарь. Меня просто трясло от ужаса. И к тому же ещё он торгует головами — быть может, головами своих братьев. А что, если ему приглянется моя голова???

Вся эта загадочная процедура лишь увеличила моё смущение, и видя определённые признаки того, что близится завершение и что сейчас он полезет ко мне в кровать, я понял, что наступил момент, сейчас или никогда, покуда ещё не погашен свет, разрушить чары, так долго мною владевшие.

Но несколько секунд, ушедших на размышление о том, как же всё-таки приступить к делу, оказались роковыми. Схватив со стола томагавк, он выпустил целое облако табачного дыма. В следующий миг свеча была погашена, и этот дикий каннибал со своим томагавком в зубах прыгнул ко мне в кровать. Это уж было выше моих сил — я взвыл от ужаса, а он издал негромкий возглас изумления и принялся ощупывать меня.

Заикаясь, я пробормотал что-то, сам не ведая что, откатился от него вплотную к стене и оттуда стал заклинать его, кто бы он ни был такой, чтобы он не двигался и позволил мне встать и снова зажечь свечу.

— Какая чёрт твоя? — произнёс он наконец. — Твоя говорить, а то я убивать, чёрт не знай.

И при этих словах огненный томагавк стал в темноте описывать кривые у меня над головой.

— Хозяин! Бога ради, Питер Гроб! — вопил я. — Хозяин! Караул!

— Твоя говорить! Твоя сказать, кто такая, а то я убивать, чёрт не знай, — зарычал людоед, устрашающе размахивая томагавком, из которого сыпались на меня огненные искры, так что бельё на мне едва не загорелось. Но в этот самый миг, благодарение господу, в комнату вошёл хозяин со свечой в руке, и я, выскочив из кровати, бросился к нему.

— Ну-ну, можете не бояться, — сказал он, по-прежнему ухмыляясь, — наш Квикег вас не обидит.

— Да перестанете ли вы ухмыляться? — заорал я. — Вы почему не сказали мне, что этот гарпунщик — чёртов каннибал?

— А я думал, вы сами догадаетесь, я ведь говорил вам, что он торгует в городе головами. Да вы напрасно волнуетесь, не бойтесь и ложитесь спокойно спать. Эй, Квикег, послушай, твоя моя понимай, этот человек с тобой будет спать, твоя понимай?

— Моя много-много понимай, — проворчал Квикег, сидя на кровати и часто попыхивая трубкой.

Хозяен ушёл оставив меня один на один с Квирегом.

— Твоя сюда полезай, — добавил Квирег, махнув в мою сторону томагавком и откинув край одеяла. И, право же, он проделал это не просто любезно, а я бы сказал даже, очень ласково и по-настоящему гостеприимно. Минуту я стоял и глядел на него. Несмотря на всю татуировку, это был в общем чистый, симпатичный каннибал. И с чего это я так расшумелся, сказал я себе, он такой же человек, как и я, и у него есть столько же оснований бояться меня, как у меня — бояться его.

Квирег снова вежливо знаком пригласил меня в кровать, отодвинувшись к самому краю, словно хотел сказать — я и ноги твоей не коснусь.

Я забрался в кровать и уснул так крепко, как ещё не спал никогда в жизни.


Лоскутное одеяло

Назавтра, когда я проснулся на рассвете, оказалось, что меня весьма нежно и ласково обнимает рука Квикега. Можно было подумать, что я — его жена. Одеяло наше было сшито из лоскутков — из множества разноцветных квадратиков и треугольничков всевозможных размеров, и его рука, вся покрытая нескончаемым критским лабиринтом узоров, каждый участок которых имел свой, отличный от соседних оттенок. Эта самая рука теперь казалась просто частью нашего лоскутного одеяла. Она лежала на одеяле, и, право же, узоры и тона все так перемешались, что, проснувшись, только по весу и давлению я мог определить, что это Квикег меня обнимает.

Странные ощущения испытал я. Но постепенно в трезвой осязаемой реальности утра мне припомнились одно за другим все события минувшей ночи, и тут я понял в каком комическом затруднительном положении я нахожусь. Ибо как ни старался я сдвинуть его руку и разорвать его супружеские объятия, он, не просыпаясь, по-прежнему крепко обнимал меня, словно ничто, кроме самой смерти, не могло разлучить нас с ним. В ответ же на мои попытки вывернутся – он тольеко крепче и нежнее обнимал меня. Я попытался разбудить его: «Квикег!», — но он только захрапел мне в ответ. Тогда я повернулся на бок, чувствуя словно хомут на шее, и вдруг меня что-то слегка царапнуло. Откинув одеяло, я увидел, что под боком у дикаря спит его томагавк. Вот так дела, подумал я, лежи тут в чужом доме в постели с каннибалом и томагавком!

«Квикег! Ради всего святого, Квикег! Проснись!»

Наконец он уже снял с меня руку, весь встряхнулся, как ньюфаундлендский пёс после купания, уселся в кровати и, протерев глаза, уставился на меня. А я тем временем лежал и спокойно разглядывал его, не испытывая более относительно него никаких опасений и намереваясь поэтому как можно лучше рассмотреть столь удивительное создание.

Когда же наконец он, видимо, пришёл к определённому выводу о том, что представляет собой его сосед по постели, он спрыгнул на пол и дал мне жестами и возгласами понять, что готов, если мне так больше нравится, одеваться первым и оставить меня затем в одиночестве, уступив комнату полностью в моё распоряжение. Ну, Квикег, думаю я, при данных обстоятельствах это в высшей степени культурное начало. Да ведь, по правде говоря, как тут ни верти, а дикарям вообще свойственна некоторая врождённая деликатность; удивления достойно, насколько вежливы они по своей природе. Я с такой похвалой отзываюсь о Квикеге просто потому, что он проявил немало учтивости и предупредительности, в то время как я повинен был в грубой бестактности: лёжа в постели, я разглядывал его, внимательно следя за всеми стадиями его туалета — на сей раз любопытство взяло верх над моей благовоспитанностью. Ведь такого человека, как Квикег, не каждый день увидишь — и сам он, и его повадки заслуживают самого внимательного рассмотрения.

Квирег же поймал мой внимательный взгляд, и вместо того, что бы продолжать одеваться стал в свою очередь так же внимательно смотреть на меня, из-за чего, признаюсь, я густо покраснел. Вздохнув, мой дикарь уселся на кровать, словно говоря, чего с тебя взять, смотри раз так хочется, а я подожду. Я твёрдо решил не разглядывать более этого каннибала и вести себя в рамках приличия, но к моему стыду глаза сами приковывались к причудливым татуировкам, покрывавшим всё его тело. Клетка за клеткой разных тонов вселили в меня так же любопытство о том, какова же кожа под этими дикарскими рисунками. Не знаю, какой морской чёрт дёрнул мой скудный, сонный разум, но повинуясь этой секундной мысли, я протянул руку и провёл по нескольким клеткам. Квирег вздрогнул, и я в ужасе от собственной бестактности отвернулся к стенке, сгорая от стыда и вознамерившись не поворачиваться до самого его ухода.

«Ужас! Ну и кто из нас дикарь…» - промелькнуло у меня в голове.

Так мы пробыли в молчании какое то время, меня начала окутывать дрёма и уже стал сомневаться, не были ли события этого утра и прошлой ночи просто несносным видением. Сквозь волны дремоты, что то ласково поглаживало меня по голове и боюсь это до смущающего было весьма приятно, так что мне вовсе не хотелось пробуждаться, а лишь наоборот засыпать всё глубже. Я не осознано пододвинулся ближе к источнику ласки и как бы на секунду приоткрыл глаза. Я не сразу осознал увиденное, но это накинуло на меня сеть страха и оцепенения. Кажется, я только успел слегка вжаться в матрас, перед тем как меня сковал испуг. А ведь надо мной простиралось огромное тело каннибала, лицо же его было прямо над моим и проницательный взгляд был прикован к моим глазам, от неожиданности я хотел закричать, но не смог проронить ни слова. Дикарь же, как будто читая мои мысли, поднёс палец к губам и шикнул на меня как на непослушного ребёнка.

-- Квирег, не бояться. Квирег не обидит. – Сказал дикарь, всё так же настойчиво гладя меня по голове.

Я судорожно вздохнул, и на моих губах отпечатался настолько тёплый и ласковый поцелуй, что это лишило меня всяких возможных сил сопротивляться. Я размяк, и видимо почувствовав это, дикарь обрушил на меня град нежнейших объятий, возбуждение пронеслось судорожной, тёплой дрожью по всему моему телу и я смутно осознал, что с меня сняли имеющиеся нижнее бельё. В это же время кожа Квирега была настолько близка к моей, что мне показалось – она вжимается в мою, при этом она вовсе не была так груба, а как раз наоборот – она была нежна словно бархат. Я покрытый градом ласк мог только реагировать телом на происходящие и никак не думал о стыде или о том, что собственно происходит. Все имеющиеся мысли сгустились в один комок и комок этот стремительно упал вниз живота лёгким холодком. Казалось мы оба превратились в одно общее тело, которое то дрожало, то на мгновение становилось неподвижным стремительно сжимаясь.

Не знаю сколько это продолжалось, но в какой то момент сильные руки гарпунщик а приподняли меня и развернули лицом в подушку, я смог только недовольно замычать, однако одна рука легла камнем мне на левое плечо, так что я хоть и почувствовал в ней тепло и мягкость – я прекрасно осознал, что скорее эта рука согнёт стальную балку, чем я её сдвину. Вторая же рука пригрела холодок в моём животе и приподняла нижнюю часть моего тела вверх. Я почувствовал как что то аккуратно начинает проникать в меня сзади и попытался дёрнутся и даже закричать, моё дыхание стало похоже на дыхание загнанной лошади, голова закружилась от мысли, что с благородным джентльменом обходятся подобным образом.

Я попытался сжать себя как можно сильнее, но в ответ снова получил укоризненное шиканье, которое как будто успокаивало. Тяжёлая рука стала поглаживать меня по животу так что я сам того не желая непроизвольно расслабился. Квирег упорно продолжил своё проникновение. Я почувствовал лёгкую болезненно пульсирующую волну, которая входила всё глубже и глубже в меня. Несколько раз я готов был закричать от боли – и в то же мгновение мой дикарь приостанавливался и сильнее поглаживал меня по животу, после чего целенаправленно продолжал своё дело. Через какое то время он зашёл своим орудием в меня полностью и мне показалось что, что то тёплое разливается во мне, Квирег же приостановился – он крайне тяжело дышал, да и я тоже. Мне показалось что всё моё тело гудит и как только рука Квирега отпустила мой живот я обессиленный грохнулся в постель и не мог пошевелиться. Квирег улёгся рядом на бок и тяжко дышал мне в затылок.

Потом он встал и как не в чём не бывало принялся одеваться. К одеванию он приступил сверху, водрузив на макушку свою бобровую шапку — надо сказать, весьма высокую, — а затем, всё ещё без брюк, стал шарить по полу в поисках башмаков. Для чего это делалось, я, клянусь богом, не знаю, но в следующий момент он — в бобровой шапке и с башмаками в руке — очутился под кроватью, где, насколько я мог судить по его прерывистому дыханию и надсадному кряхтенью, он стал старательно натягивать башмаки на ноги, хотя никакими законами благопристойности не предусмотрено, чтобы человек должен был обуваться в уединении. Я же истомлённый всё ещё не мог пошевелиться и просто лежал в наготе своей на постели и наблюдал за Квилегом. Он был цивилизован ровно настолько, чтобы всевозможными невероятными способами выставлять напоказ свою дикость. Образование его ещё не было завершено.

Он ещё только учился. Не будь он уже в малой степени цивилизован, он бы, по всей вероятности, вовсе не стал затруднять себя башмаками; с другой стороны, если б он не оставался всё ещё дикарём, ему бы никогда не пришло в голову надевать башмаки под кроватью. Наконец он вылез из-под кровати в шапке, которая вся промялась и сдвинулась на самые глаза, и стал со скрипом, хромая, ходить по комнате, видно он не очень-то привык к обуви, а эта пара башмаков из воловьей кожи, сырых и сморщенных, и сшитых, надо думать, не на заказ, в то немилосердно холодное утро поначалу мучительно жала ему ноги. Точно так же мучительно, а может и сильнее ныло моё тело, особенно задняя часть.

Так как занавесей у нас на окне не было и из дома напротив через узенькую улочку отлично видно было всё происходящее в центре нашей комнаты, а Квикег, расхаживающий в одной только шапке и башмаках, представлял собою в высшей степени нелепое зрелище, я стал уговаривать его по возможности понятнее, чтоб он хоть немного ускорил свой туалет, главное же, чтоб он поспешил надеть наконец брюки. В конце концов его подобное расхаживание могло скампраментировать и меня.

Он внял моей просьбе, а затем приступил к умыванию. В тот утренний час всякий христианин на его месте стал бы мыть лицо. Квикег же — поразительно — ограничился лишь тем, что подверг омовению грудь, плечи и руки. Потом он надел жилет, взял с сундука, служившего столом и подставкой для умывальника, кусок твёрдого мыла, окунул его в воду и стал намыливать щёки. Я с интересом ждал, чтоб он извлёк откуда-нибудь свою бритву, но тут он вдруг вытаскивает из угла за кроватью гарпун, отделяет длинную деревянную рукоятку, снимает чехол с лезвия, несколько раз проводит им по своей подошве и, остановившись перед обломком зеркала у стены, начинает энергично брить, вернее гарпунировать себе щёки. Да, думаю, Квикег, здорово же ты распоряжаешься первосортными лезвиями фирмы Роджера. Впоследствии я уже не так дивился описанной операции, потому что узнал, из какой высококачественной стали изготовляются гарпуны и как необыкновенно остро затачиваются их длинные прямые лезвия.

Туалет Квикега был вскорости завершён, и он величественно вышел из комнаты, облачённый в длинный лоцманский бушлат, неся в руке, словно маршальский жезл, свой неизменный гарпун.

Завтрак

Я сразу же последовал за ним и, спустившись в буфетную, вполне дружелюбно приветствовал ухмыляющегося хозяина. Я не питал к нему недобрых чувств, хотя он немало позабавился на мой счёт в связи с происшествиями минувшей ночи.

Но ведь до чего ж хорошо бывает иной раз посмеяться как следует. Превосходная это вещь — смех от души, превосходная и довольно-таки редкая, и это, между прочим, жаль. И потому, если какой-нибудь человек своей собственной персоной поставляет людям материал для хорошей шутки, пусть он не скаредничает и не стесняется, пусть он весело отдаст себя на службу этому делу. Уверяю вас, что тот, в ком заложена щедрая доля смешного, гораздо значительнее, чем вы, вероятно, предполагаете. К тому же меня больше заботило, что бы события следующие за этим остались в тайне и я внимательно разглядывал Квирега, словно без моего пристального взгляда он мог выдать нашу недавнюю связь всем вокруг.

В буфетной к этому времени собралось уже полно постояльцев, которые прибыли минувшей ночью и которых я вчера не видел. То были почти сплошь одни китобои: первые, вторые и третьи помощники капитана, корабельные купоры и корабельные кузнецы, гарпунщики и гребцы — смуглые, мускулистые люди с дремучими бородами, заросшая, косматая команда, с утра облачённая в матросские бушлаты вместо шлафроков.

Можно было с лёгкостью определить, как давно каждый из них покинул палубу своего корабля. Вот у этого здоровяка-юноши щёки напоминают цветом напоённые солнцем груши, от них и запах-то, кажется, исходит такой же сладкий; он не далее как три дня назад вернулся сюда из Индии. А тот, что сидит с ним рядом, не такой смуглый — это уже оттенок красного дерева. У третьего лицо ещё сохранило тропический загар, но только теперь порядком выцветший — этот человек, без сомнения, уже не одну неделю провёл на берегу. Но кто мог бы похвастаться такими щеками, как мой Квикег, чьё лицо, исполосованное разноцветными линиями, казалось, подобно западному склону Анд, украшено было в одном замысловатом узоре всеми климатическими зонами?

— Эге-гей! Еда готова! — возгласил наконец хозяин, распахнув дверь, и мы проследовали в соседнюю комнату к завтраку.

Говорят, что люди, повидавшие свет, отличаются непринуждённостью манер и не теряются в любом обществе. Но это отнюдь не всегда так: Ледьярд, великий путешественник из Новой Англии, и шотландец Мунго Парк, оба они в гостиных всегда совершенно тушевались. Быть может, путешествия по бескрайней Сибири в санях, запряжённых собаками, вроде того, какое совершил Ледьярд, или продолжительные прогулки натощак и в одиночестве к сердцу чёрной Африки, к чему, собственно, сводились все достижения бедного Мунго, быть может, говорю я, подобные подвиги не являются лучшим способом приобретения светского лоска. Но всё-таки лоск — это, в общем, не редкость.

Настоящие рассуждения вызваны следующим обстоятельством: когда все мы уселись за стол и я приготовился услышать боевые рассказы о китобойном промысле, оказалось, к немалому моему изумлению, что все присутствующие хранят глубокое молчание. И мало того, у них даже вид был какой-то смущённый. Да, да! Вокруг меня сидели эти морские волки, из которых многие в открытом море без малейшего смущения брали на абордаж огромных китов — совершенно чужих и незнакомых — и, глазом не моргнув, вели с ними смертный бой до победного конца; а между тем здесь они сидели за общим завтраком — все люди одной профессии и сходных вкусов — и оглядывались друг на друга с такой робостью, словно никогда не покидали пределов овчарни на Зелёных горах. Удивительное зрелище — эти застенчивые медведи, эти робкие воины-китобои!

Но возвращаюсь к моему Квикегу — а Квикег сидел среди них и, по воле случая, даже во главе стола, невозмутим и холоден, как леденая скала. Разумеется, его манеры оставляли желать лучшего. Даже самый горячий из его почитателей не мог бы, не покривив душой, оправдать присутствие гарпуна, который он принёс с собой к столу, где и орудовал им без всяких церемоний, протягивая его через весь стол к вящей опасности для соседских голов, чтобы загарпунить и притянуть к себе бифштексы. Но всё это он, надо отдать ему должное, проделывал крайне невозмутимо, а ведь всякий знает, что в глазах большинства невозмутимость равноценна всем светским приличиям.

Когда завтрак был окончен, мой гарпунщик вместе со всеми перешёл в буфетную, разжёг трубку-томагавк и так сидел в своей неизменной шапке, предаваясь пищеварению и спокойно покуривая, в то время как я вышел прогуляться.